Неточные совпадения
Смеркалось; на столе, блистая,
Шипел вечерний самовар,
Китайский чайник нагревая;
Под ним клубился легкий пар.
Разлитый Ольгиной рукою,
По чашкам темною струею
Уже душистый чай бежал,
И сливки
мальчик подавал;
Татьяна пред окном стояла,
На стекла хладные дыша,
Задумавшись, моя
душа,
Прелестным пальчиком писала
На отуманенном стекле
Заветный вензель О да Е.
Лидия смотрела на него искоса и хмурилась, Сомовы и Алина, видя измену Лидии, перемигивались, перешептывались, и все это наполняло
душу Клима едкой грустью. Но
мальчик утешал себя догадкой: его не любят, потому что он умнее всех, а за этим утешением, как тень его, возникала гордость, являлось желание поучать, критиковать; он находил игры скучными и спрашивал...
«Здесь живут все еще так, как жили во времена Гоголя; кажется, что девяносто пять процентов жителей — «мертвые
души» и так жутко мертвые, что и не хочется видеть их ожившими»… «В гимназии введено обучение военному строю, обучают офицера местного гарнизона, и, представь, многие гимназисты искренно увлекаются этой вредной игрой. Недавно один офицер уличен в том, что водил
мальчиков в публичные дома».
Мальчик вяло повторял их, но мать влагала в них всю свою
душу.
Населилось воображение
мальчика странными призраками; боязнь и тоска засели надолго, может быть навсегда, в
душу. Он печально озирается вокруг и все видит в жизни вред, беду, все мечтает о той волшебной стороне, где нет зла, хлопот, печалей, где живет Милитриса Кирбитьевна, где так хорошо кормят и одевают даром…
— Милый, добрый Аркадий Макарович, поверьте, что я об вас… Про вас отец мой говорит всегда: «милый, добрый
мальчик!» Поверьте, я буду помнить всегда ваши рассказы о бедном
мальчике, оставленном в чужих людях, и об уединенных его мечтах… Я слишком понимаю, как сложилась
душа ваша… Но теперь хоть мы и студенты, — прибавила она с просящей и стыдливой улыбкой, пожимая руку мою, — но нам нельзя уже более видеться как прежде и, и… верно, вы это понимаете?
Чистые в
душе и сердце
мальчики, почти еще дети, очень часто любят говорить в классах между собою и даже вслух про такие вещи, картины и образы, о которых не всегда заговорят даже и солдаты, мало того, солдаты-то многого не знают и не понимают из того, что уже знакомо в этом роде столь юным еще детям нашего интеллигентного и высшего общества.
Выходило бы так, что я, еще ребенок, из сочувствия к моему приятелю, находящемуся в рабстве у пана Уляницкого, всей
душою призываю реформу и молюсь за доброго царя, который хочет избавить всех купленных
мальчиков от злых Уляницких…
И когда я опять произнес «Отче наш», то молитвенное настроение затопило
душу приливом какого-то особенного чувства: передо мною как будто раскрылась трепетная жизнь этой огненной бесконечности, и вся она с бездонной синевой в бесчисленными огнями, с какой-то сознательной лаской смотрела с высоты на глупого
мальчика, стоявшего с поднятыми глазами в затененном углу двора и просившего себе крыльев… В живом выражении трепетно мерцающего свода мне чудилось безмолвное обещание, ободрение, ласка…
Мальчик Добролюбов был очень аскетически настроен, формация его
души была православно-христианская.
Понятно, что всякий человеческий звук, неожиданно врывавшийся в это настроение, действовал на него болезненным, резким диссонансом. Общение в подобные минуты возможно только с очень близкою, дружескою
душой, а у
мальчика был только один такой друг его возраста, именно — белокурая девочка из поссесорской усадьбы.
Природная живость
мальчика с годами все более и более исчезала, подобно убывающей волне, между тем как смутно, но беспрерывно звучавшее в
душе его грустное настроение усиливалось, сказываясь на его темпераменте.
Полковник был от
души рад отъезду последнего, потому что
мальчик этот, в самом деле, оказался ужасным шалуном: несмотря на то, что все-таки был не дома, а в гостях, он успел уже слазить на все крыши, отломил у коляски дверцы, избил маленького крестьянского мальчишку и, наконец, обжег себе в кузнице страшно руку.
Павел, когда он был гимназистом, студентом, все ей казался еще
мальчиком, но теперь она слышала до мельчайших подробностей его историю с m-me Фатеевой и поэтому очень хорошо понимала, что он — не
мальчик, и особенно, когда он явился в настоящий визит таким красивым, умным молодым человеком, — и в то же время она вспомнила, что он был когда-то ее горячим поклонником, и ей стало невыносимо жаль этого времени и ужасно захотелось заглянуть кузену в
душу и посмотреть, что теперь там такое.
Это такая своеобразная натура, такая сильная и правдивая
душа, сильная именно своей чистотой и правдивостью, что я перед ней просто
мальчик, младший брат ее, несмотря на то, что ей всего только семнадцать лет.
В самом деле, это был премилейший
мальчик: красавчик собою, слабый и нервный, как женщина, но вместе с тем веселый и простодушный, с
душою отверстою и способною к благороднейшим ощущениям, с сердцем любящим, правдивым и признательным, — он сделался идолом в доме Ихменевых.
— Подожди-ка малость, Сергей, — окликнул он
мальчика. — Никак, там люди шевелятся? Вот так история. Сколько лет здесь хожу, — и никогда ни
души. А ну-ка, вали, брат Сергей!
Столько же, сколько шарманку, может быть, даже немного больше, он любил своих младших спутников в вечных скитаниях: пуделя Арто и маленького Сергея.
Мальчика он взял пять лет тому назад «напрокат» у забулдыги, вдового сапожника, обязавшись за это уплачивать по два рубля в месяц. Но сапожник вскоре умер, и Сергей остался навеки связанным с дедушкой и
душою, и мелкими житейскими интересами.
Конечно — своя квартира, собственные вещи, возможность покупать, выбирать по своему усмотрению, устраиваться по своему вкусу — все это наполняло самолюбивым восторгом
душу двадцатилетнего
мальчика, вчера только сидевшего на ученической скамейке и ходившего к чаю и завтраку в строю, вместе с товарищами.
Ромашову очень хотелось ехать вместе с Шурочкой, но так как Михин всегда был ему приятен и так как чистые, ясные глаза этого славного
мальчика глядели с умоляющим выражением, а также и потому, что
душа Ромашова была в эту минуту вся наполнена большим радостным чувством, — он не мог отказать и согласился.
Имея
душу чувствительную, я вдруг проникаюсь состраданием к бедному
мальчику, которому, может быть, завтра разговеться нечем.
Мальчик без штанов. Говорю тебе, надоело и нам. С
души прет, когда-нибудь перестать надо. Только как с этим быть? Коли ему сдачи дать, так тебя же засудят, а ему, ругателю, ничего. Вот один парень у нас и выдумал: в вечерни его отпороли, а он в ночь — удавился!
То ли, что я когда-то знал его в угнетенном виде, которого он теперь, одевшись в штаны, стыдится, или то, что я был однажды свидетелем, как он хвастался перед"
мальчиком в штанах", что он, хоть и без штанов, да зато Разуваеву
души не продал,"а ты, немец, контрактом господину Гехту обязался,
душу ему заложил"…
Мальчик в штанах. Позвольте, однако ж! Про вас хуже говорят: будто вы совсем задаром
душу отдали?
Мальчик без штанов. Где тебе понять! Сказывал уж я тебе, что ты за грош черту
душу продал, — вот он теперь тебе и застит свет!
Мальчик без штанов. Ну да, это самое я и говорю: за грош черту
душу продал!
Мальчик в штанах. «Сказывал»! Но ведь и я вам говорил, что вы тому же черту задаром
душу отдали… кажется, что и эта афера не особенно лестная…
Мальчик без штанов. Пища хорошая… А правда ли, немец, что ты за грош черту
душу продал?
Куда стремился Калинович — мы знаем, и, глядя на него, нельзя было не подумать, что богу еще ведомо, чья любовь стремительней:
мальчика ли неопытного, бегущего с лихорадкой во всем теле, с пылающим лицом и с поэтически разбросанными кудрями на тайное свидание, или человека с солидно выстриженной и поседелой уже головой, который десятки лет прожил без всякой уж любви в мелких служебных хлопотах и дрязгах, в ненавистных для
души поклонах, в угнетении и наказании подчиненных, — человека, который по опыту жизни узнал и оценил всю чарующую прелесть этих тайных свиданий, этого сродства
душ, столь осмеянного практическими людьми, которые, однако, платят иногда сотни тысяч, чтоб воскресить хоть фальшивую тень этого сердечного сродства с какой-нибудь не совсем свежей, немецкого или испанского происхождения, m-lle Миной.
Я уважал Дубкова, как только может уважать шестнадцатилетний
мальчик двадцатисемилетнего адъютанта, про которого все большие говорят, что он чрезвычайно порядочный молодой человек, который отлично танцует, говорит по-французски и который, в
душе презирая мою молодость, видимо, старается скрывать это.
Этот человек, двадцать лет нам пророчествовавший, наш проповедник, наставник, патриарх, Кукольник, так высоко и величественно державший себя над всеми нами, пред которым мы так от
души преклонялись, считая за честь, — и вдруг он теперь рыдал, рыдал, как крошечный, нашаливший
мальчик в ожидании розги, за которою отправился учитель.
Ежели уродился
мальчик, так в ревизию со временем попадет — сколько, бишь, в Нагловке, по последней ревизии,
душ?
Людмила, посмеиваясь и дразня
мальчика, принялась
душить его серингою. Саша поблагодарил и опять поцеловал ей руку.
Оставшись на крыльце,
мальчик вспомнил, что, кроме страха перед отцом, он носил в своей
душе ещё нечто тягостное.
Матвей ходил в сумерках по комнате и каким-то маленьким, внезапно проснувшимся кусочком
души понимал, что все это вопросы глупые. Охотнее и легче думалось о
мальчике.
От этого человека всегда веяло неизбывной тоской; все в доме не любили его, ругали лентяем, называли полоумным. Матвею он тоже не нравился — с ним было всегда скучно, порою жутко, а иногда его измятые слова будили в детской
душе нелюдимое чувство, надолго загонявшее
мальчика куда-нибудь в угол, где он, сидя одиноко целыми часами, сумрачно оглядывал двор и дом.
Владелец восьмидесяти двух
душ, которых он освободил перед смертию, иллюминат, старый гёттингенский студент, автор рукописного сочинения о «Проступлениях или прообразованиях духа в мире», сочинения, в котором шеллингианизм, сведенборгианизм и республиканизм смешались самым оригинальным образом, отец Берсенева привез его в Москву еще
мальчиком, тотчас после кончины его матери, и сам занялся его воспитанием.
Гурмыжская. Послушай, Аксюша, милая, нет ли у тебя родных где-нибудь подальше; поезжай к ним, я тебя отправлю на свой счет. Я так боюсь за тебя, моя
душа, Алексис такой ветреный
мальчик.
(Встает и подходит к окну.) А ведь он
мальчик недурен! Он на меня сразу произвел приятное впечатление. Ах, как я еще
душой молода! Мне кажется, я до семидесяти лет способна буду влюбляться… И если б не мое благоразумие… Он меня не видит… (Делает ручкой.) Ах, красавчик!.. Да, твердые правила в жизни много значат. (Оборачивается и видит Улиту.) А ты здесь еще? Ну, пойдем; я тебе, вместо одного платья, два подарю.
Так смотрит
мальчик на воина в полном вооружении; так неопытный юноша, в
душе которого таятся, однако ж, гибельные семена мотовства, неудовлетворенных страстей и разврата, смотрит на современного ловласа; так, наконец, другой юноша, пылкий, но непорочный, смотрит на великого артиста или художника и вообще на всякого человека, выходящего из ряда обыкновенных людей.
—
Но если в ней единое пятно,
Единое, случайно завелося,
Тогда — беда! как язвой моровой
Душа сгорит, нальется сердце ядом,
Как молотком стучит в ушах упрек,
И все тошнит, и голова кружится,
И
мальчики кровавые в глазах…
— Вот так — а-яй! — воскликнул
мальчик, широко раскрытыми глазами глядя на чудесную картину, и замер в молчаливом восхищении. Потом в
душе его родилась беспокойная мысль, — где будет жить он, маленький, вихрастый
мальчик в пестрядинных штанишках, и его горбатый, неуклюжий дядя? Пустят ли их туда, в этот чистый, богатый, блестящий золотом, огромный город? Он подумал, что их телега именно потому стоит здесь, на берегу реки, что в город не пускают людей бедных. Должно быть, дядя пошёл просить, чтобы пустили.
Плотно прижавшись друг к другу,
мальчики с трепетом любопытства и странной, согревающей
душу радостью входили в новый, волшебный мир, где огромные, злые чудовища погибали под могучими ударами храбрых рыцарей, где всё было величественно, красиво и чудесно и не было ничего похожего на эту серую, скучную жизнь.
Мальчику было холодно и страшно.
Душила сырость, — была суббота, пол только что вымыли, от него пахло гнилью. Ему хотелось попросить, чтобы дядя скорее лёг под стол, рядом с ним, но тяжёлое, нехорошее чувство мешало ему говорить с дядей. Воображение рисовало сутулую фигуру деда Еремея с его белой бородой, в памяти звучал ласковый скрипучий голос...
— Эти ваши крики! Они потрясли мне
душу… бедный вы,
мальчик мой!.. Я могу говорить вам так, ведь я уже старенькая…
Я же радовался от всей
души, что попаду к доброму Ивану Ипатычу и стану жить не с большими воспитанниками, которые помещались особо, а с своими ровесниками, такими же веселыми и добрыми
мальчиками, как я.
Все еще
мальчик, несмотря на пролитую кровь и на свой грозный вид и имя, узнал он впервые то мучительнейшее горе благородной
души, когда не понимается чистое и несправедливо подозревается благородное.
Вообще говорить с ним не стоило. Как-то бессонной, воющей ночью Артамонов почувствовал, что не в силах носить мёртвую тяжесть на
душе, и, разбудив жену, сказал ей о случае с
мальчиком Никоновым. Наталья, молча мигая сонными глазами, выслушала его и сказала, зевнув...
Аркадина. Теперь оказывается, что он написал великое произведение! Скажите пожалуйста! Стало быть, устроил он этот спектакль и
надушил серой не для шутки, а для демонстрации… Ему хотелось поучить нас, как надо писать и что нужно играть. Наконец это становится скучно. Эти постоянные вылазки против меня и шпильки, воля ваша, надоедят хоть кому! Капризный, самолюбивый
мальчик.
В то самое время, когда им овладевало негодование на своих товарищей-мальчиков за их высокомерие с простолюдинами, рядом с этим в его нежную
душу западало безграничное сожаление к самим этим простолюдинам, которые силою обстоятельств поставлены были в необходимость переносить господское высокомерие.